На бульвар Ланн было доставлено лишь подобие человека. Люсии пришлось позвать Феликса, чтобы он помог мне добраться до кровати. Дальнейшие заботы обо мне взяла на себя Мов. Девушка заставила меня выпить множество разных снадобий, чтобы укротить рвоту, и затем в течение нескольких часов держать на голове пузырь со льдом.
На следующее утро будильник прозвенел очень рано. Я с опаской открыл глаза, но почувствовал лишь легкую головную боль и бездонную пустоту в животе, словно мои внутренности выскребли зазубренным ножом. Против всяких ожиданий, других проявлений похмелья не наблюдалось. Я чувствовал себя довольно сносно, смог сесть на кровати и осмотреться. Ощущение комфорта и защищенности придало мне сил и вернуло желание работать. Меня смущал методичный легкий шум, неизвестно откуда доносившийся. Спустив ноги с кровати, я вдруг обнаружил Мов, которая спала, укрывшись покрывалом, прямо на ковре, как собачонка. Девушка открыла глаза и улыбнулась:
— Как вы себя чувствуете?
Вместо ответа я опустился около нее на колени, едва сдерживая слезы. Ее преданность тронула меня до глубины души, в которой зазвучала тихая нежная музыка.
— Мов, — пролепетал я. — Ты меня любишь?
Она закрыла глаза. Ее белокурые волосы освещали лицо, словно лучи солнца.
— Ты прекрасно это знаешь.
Я поднялся. Да, я это знал. Знал, не думая об этом, старался не думать.
Это создавало серьезную проблему.
— Если бы она хотя бы не была твоей матерью!
Мов поняла мой намек.
— Но она моя мать, Морис.
— Увы…
Я отправился в ванную. Ледяной душ окончательно отрезвил меня. Вернувшись в комнату, я обнаружил Мов на прежнем месте. От ее вида у меня сжалось сердце. Девушка казалась всеми покинутой и бесконечно хрупкой… Я протянул ей руку, чтобы помочь подняться.
— Но что можно сделать, как ты думаешь?
— Ничего!
— Я тоже люблю тебя…
— Не стоит об этом говорить.
— Нет, Мов, стоит. Необходимо назвать вещи своими именами, чтобы стало ясно их истинное значение. Наши отношения с Люсией не могут служить препятствием. В конце концов, я не любил ее ни единой секунды. Ничто не может нам помешать, как только закончатся съемки, смыться отсюда, не спрашивая ее согласия!
— Я тебе уже говорила, она обязательно отомстит.
— Каким образом? Начнет качать свои материнские права, от которых сама же отказалась?
Мов пожала плечами.
— Есть еще одна вещь.
— Какая?
— А ты не догадываешься?
Мы сами не заметили, как перешли на «ты». То, что произошло, было абсолютно невинным. Пересечение границы тоже может оказаться невинным делом, даже если этот факт имеет решающее значение.
3
О моей выходке никто не вспоминал. Люсия вела себя внешне так, словно ничего не произошло. Но я чувствовал, что ее отношение ко мне изменилось. Она обращалась со мной, как с собакой, которую дрессируют. Мне приходилось выносить сухой высокомерный тон, бесконечные придирки, как будто она била меня линейкой, наставляя на путь истинный. Я превратился в мальчика для битья. Никогда, даже будучи статистом, я не испытывал подобного унижения.
Работа над фильмом, проходившая в последние дни в атмосфере зверинца, завершилась. Во мне практически отпала нужда. Люсия вплотную занялась монтажом и микшированием «Добычи». Она заказала очень модному композитору весьма специфическую музыку, которая должна была создавать контраст с немногословным действием. По мнению Люсии, лучше всего для этого подходили ударные и трубы, звучащие в синкопическом ритме.
Наступившее затишье стало для меня настоящими каникулами, которые я проводил в обществе Мов. Теплые деньки близились к концу. Стоял сентябрь, и в изумрудной листве уже мелькала желтая гниль осени. В воздухе как будто чувствовался последний зов умирающей природы.
Наша невинная юность завершалась на берегах Сены, где до сих пор бродят тени Мопассана и Золя… Мы катались на лодке или гуляли по осеннему лесу. Говорили мало, в основном о пустяках. Не было нужды выражать нашу любовь словами или действиями. Я почти никогда не целовал Мов, а если это случалось, то ограничивался лишь легким, целомудренным прикосновением к ее щеке. У меня недоставало смелости говорить с ней о будущем… Я боялся говорить с ней и о прошлом. Мы словно были заключены в скобки, и наша любовь оставалась без движения, как водяная лилия на поверхности болота.
Но однажды вечером, возвращаясь домой, я все-таки решился.
— Мов, теперь я абсолютно уверен, что хочу, чтобы ты была моей женой.
— Я тоже, Морис.
— Мы созданы друг для друга.
— Я это знаю.
— Рядом с тобой я чувствую себя совершенно счастливым.
— Я тоже.
— Если нас разлучат, я… я умру!
— Я умру вместе с тобой, Морис!
— Итак, пора сказать об этом Люсии!
Она задумалась. Я в напряжении смотрел на ее прекрасные, с тонкими длинными пальцами руки пианистки, сжимавшие руль.
— Да, ты прав, пора.
— Когда?
— По возвращении.
Всю дорогу мы не проронили ни звука: принятое решение ужасало своей неотвратимостью, но никто из нас не мог бы признаться в этом. Мне даже кажется, что мы оба тайно надеялись, что Люсии не окажется дома. Но наши надежды не оправдались.
* * *
Феликс предупредил нас, что «мадам» работает в своем кабинете и просила ее не беспокоить. Решив, что этот запрет на нас не распространяется, мы направились в небольшую комнату, служившую ей кабинетом. Его стены были сплошь увешаны фотографиями знаменитых людей с лестными посвящениями мадам Меррер. Люсия едва обратила внимание на наше появление. Она установила у себя кинопроектор и была погружена в просмотр киноленты. Рядом со столом стояли корзины, куда складывалась просмотренная пленка. Совсем как в настоящей лаборатории. Кабинет освещался одной маленькой лампочкой, висевшей в противоположном углу от двери. Люсия водрузила на нос большие квадратные очки в золотой оправе, делавшие ее похожей на американскую учительницу, Заметив нас, она поспешила снять их и выключила аппарат.
— А, это вы, дети! А я гадала, куда это вы запропастились…
Естественно, ничего подобного она не думала, так как голова ее целиком была занята фильмом.
— Мы ездили на прогулку за город.
— Что вы говорите! — восторженным тоном воскликнула актриса. По всему было видно, что ей глубоко наплевать, вернулись мы из пригорода или из Гватемалы. Таким же восторженным тоном она позвала меня:
— Иди-ка сюда, Морис, — она встала, чтобы уступить мне место перед стеклянным экраном размером с почтовую открытку. — Посмотри-ка эпизод с убийством.
Актриса включила аппарат. Звук был отвратительным, но сама сцена оказалась настолько захватывающей, что мне перестали мешать даже микроскопические размеры экрана.
Героиня Люсии находилась в огромной гостиной. Каминный огонь отбрасывал танцующие блики на потолок. Люсия прошла к камину. Я располагался в кресле, где просидел весь вечер. Она не заметила меня. Я медленно поднялся с перекошенным от напряжения лицом, достал револьвер из кармана и направил ей в затылок. Мы оба были показаны анфас: она очень крупным планом, я — несколько сзади, с наставленным на женщину оружием. Зритель мог видеть одновременно наши лица и следить за их выражением. Несколько секунд длился момент высшего напряжения. Эту сцену можно было считать несомненной режиссерской удачей Люсии. План, который дорогого стоит, как говорят киношники.
Глядя на экран, я забыл, что это всего лишь фильм, выдранная история, которая закончится, как только в зале зажжется свет. Мои чувства были настолько созвучны происходившему на экране, что я на мгновение решил, что галлюцинирую. Едва эпизод закончился, Люсия включила свет.
— Фантастика, не правда ли?
— Да.
— Ты ведь видел мое лицо, когда я почувствовала твое присутствие и поняла, что…
Разумеется, я не видел ее лица, я смотрел только на свое собственное, ведь мы, актеры, ужасные эгоцентристы. Нас интересует лишь собственная игра и то место, которое мы занимаем на экране.
— Да, вы просто уникальны, Люсия.
— Ты тоже ничего, мой мальчик. Думаю, у нас будет прекрасный показ. В «Колизее-Мориво», например. Мы отлично находим общий язык с публикой, посещающей эти залы…
Мов кашлянула. Фильм перестал для меня существовать. Я вспомнил, что мы пришли вовсе не для того, чтобы смаковать гениальные куски из нашего творения.
— Люсия, мы должны вам что-то сказать.
Она с изумлением поочередно бросила на нас взгляд, переспросив:
— Вы?
— Да, Мов и я.
Чтобы скрыть удивление, граничащее с беспокойством, актриса использовала свой излюбленный прием: хохотнула, изображая наигранную веселость.
